|
Что делать, мой ангел, мы стали
спокойней,
мы стали смиренней.
За дымкой метели так мирно клубится наш милый
Парнас.
И вот наступает то странное время иных измерений,
где прежние мерки уже не годятся - они не про
нас.
Ты можешь отмерить семь раз и отвесить
и вновь перевесить
и можешь отрезать семь раз, отмеряя при этом
едва.
Но ты уже знаешь как мало успеешь
за год или десять,
и ты понимаешь, как много ты можешь за день или
два.
Ты душу насытишь не хлебом единым и хлебом
единым,
на миг удивившись почти незаметному их рубежу.
Но ты уже знаешь,
о, как это горестно - быть несудимым,
и ты понимаешь при этом, как сладостно - о, не
сужу.
Ты можешь отмерить семь раз и отвесить,
и вновь перемерить
И вывести формулу, коей доступны дела и слова.
Но можешь проверить гармонию алгеброй
и не поверить
свидетельству формул -
ах, милая, алгебра, ты не права.
Ты можешь беседовать с тенью Шекспира
и собственной тенью.
Ты спутаешь карты, смешав ненароком вчера и
теперь.
Но ты уже знаешь,
какие потери ведут к обретенью,
и ты понимаешь,
какая удача в иной из потерь.
А день наступает такой и такой-то и с крыш уже
каплет,
и пахнут окрестности чем-то ушедшим, чего не
избыть.
И нету Офелии рядом, и пишет комедию Гамлет,
о некоем возрасте, как бы связующем быть и не
быть.
Он полон смиренья, хотя понимает, что суть не в
смиренье.
Он пишет и пишет, себя же на слове поймать
норовя.
И трепетно светится тонкая веточка майской
сирени,
как вечный огонь над бессмертной и юной
душой соловья.
|
Ну, кто ж
виноват, мой старинный приятель, приятель старинный?
За росным туманом уже исчезает далёкий Олимп,
И время подходит к концу, тот отрезок недлинный,
К которому каждый из нас от рождения словно
прилип.
И можно забыть всё сто раз, а потом неожиданно
вспомнить,
И сто раз отмерить, зачем-то роняя при этом
слова.
Из слов этих – после – ты сможешь составить ...
двухтомник,
Заметив при этом: давно поседела твоя голова.
Ты в горло зальёшь то ль палёной сивухи, то ль
пива бутылку,
И где-то мыслишки примчатся – граница меж ними
зыбка...
И снова забудешь, как больно Судьба бьёт порой по
затылку,
А после припомнишь.: твоя-то Судьба – терпелива
пока.
Да, можно забыть всё сто раз, а потом неожиданно
вспомнить,
И логикой точной закон человеческой сути
познав...
Для формул житейских был кем-то написан солидный
трёхтомник,
Но вряд ли мудрец тот забытый был так уж
решительно прав.
Во сне побеседовать сможешь ты с тенью
Петрарки... Гомера...
А, может быть, с тенью любимого в детстве далёком
отца.
Потом перепутаешь всё: где там – явь, где – всего
лишь химеры,
И время начала бездарно смешаешь с эпохой конца.
Но опыт подскажет: потери, бывает, приводят к
удачам,
И где-то поймёшь – где несчастье, в какой из
удач...
И ночь в одночасье растает как символ решённой
задачи,
А утро наполнится чем-то грядущим,
судачь-не-судачь.
А там уже день подкрадётся, маня предвкушением
неги,
И образы детства кружиться начнут чередой.
Но нету Татьяны, и где-то скучает Евгений Онегин,
Не пушкинский юноша, но ... обольститель седой.
Он полон стремленья, хотя понимает, что суть не в
стремленье,
Он плачет, и плачет, себя за былые ошибки
кляня...
О, как бы был рад, как бы счастлив был снова
упасть на колени,
Но Время – ушло, колокольчиком тихим звеня.
|