|
Костёр мой догорал на берегу пустыни.
Шуршали шелесты струистого стекла.
И горькая душа тоскующей полыни
В истомной мгле качалась и текла.
В гранитах скал - надломленные крылья.
Под бременем холмов - изогнутый хребет.
Земли отверженной - застывшие усилья.
Уста Праматери, которым слова нет!
Дитя ночей призывных и пытливых,
Я сам - твои глаза, раскрытые в ночи
К сиянью древних звёзд, таких же сиротливых,
Простерших в темноту зовущие лучи.
Я сам - уста твои, безгласные как камень!
Я тоже изнемог в оковах немоты.
Я свет потухших солнц, я слов застывший пламень,
Незрячий и немой, бескрылый, как и ты.
О, мать-невольница! На грудь твоей пустыни
Склоняюсь я в полночной тишине...
И горький дым костра, и горький дух полыни,
И горечь волн - останутся во мне.
|
Я разведу костёр у кромки гор
горбатых,
Там еле слышен тихий шелест трав.
И нежный, сладкий, терпкий запах мяты
Вкушаю утром, в лёгкие набрав.
В излучине реки – расправленные крылья
И тяжесть гор, похожих на Памир.
Планеты нашей щедрые усилья,
И радость девочки, пришедшей в этот мир...
Я – старец дней твоих, и долгих, и постылых,
Я – уши, чтоб услышать песни дня.
И сонмы тусклых звёзд, холодных и унылых,
Уже ничуть не радуют меня.
Я говорил, как признанный оратор,
Мне образцом служил великий Цицерон.
Я – тьма погибших звёзд, я – Времени диктатор,
Хоть глух, но говорлив. И тоже – обречён.
О, Праотец святой! Под грозные раскаты
Я поднимаюсь вверх, к летящим облакам....
И яркий свет костра, и нежный запах мяты,
И моря плеск – всё, всё оставлю вам.
|