|
Другу-стихотворцу
Нет, не посетует Муза,
если напев заурядный,
звук, безразличный для вкуса,
с лиры сорвется нарядной.
Милая, грусти не выдаст,
путая спину и перед,
песню, как платье на вырост,
к слуху пространства примерит.
Правда ведь: как ни вертеться,
искренность, сдержанность,
мука,
-- нечто, рожденное в сердце,
громче сердечного стука.
С этим залогом успеха
ветер -- и тот не поспорит;
дальние горы и эхо
каждое слово повторят.
Вот и певец возвышает
голос -- на час, на мгновенье,
криком своим заглушает
собственный ужас забвенья.
Выдохи чаще, чем вдохи,
ибо вдыхает, по сути,
больше, чем воздух эпохи:
нечто, что бродит в сосуде.
Здесь, в ремесле
стихотворства,
как в состязаньи на дальность
бега, -- бушует притворство,
так как велит натуральность
то, от чего уж не деться, --
взгляды, подобные сверлам,
радовать правдой, что сердце
в страхе живет перед горлом.
|
Да, опечалится Муза,
Слыша мотив простодушный,
Плод утончённого вкуса
Выдаст кларнет непослушный.
Нежный, он радостью брызнет,
Помня, где туфли, где шляпа, -
Стих мой, осколочком жизни,
Будет пылиться за шкапом...
Глупо ведь: как ни стараться,
Лживость, увёртливость, скука
–
Могут в душе окопаться
Эхом сердечного стука.
С этим залогом провала
Ветер один лишь поспорит;
Чаша тебя миновала?
Жди. Небеса всё повторят.
Вот фигурист повышает
Скорость и ритмы вращенья,
Этим путём уменьшая
Шанс векового забвенья.
Вдох подлиннее, чем выдох, -
Да, он вдыхает неплохо,
Тщетно пытаясь не выдать
Ужаса перед эпохой.
Сумрачный труд антиподства
Близок к поднятию веса:
Бицепсов грубых уродства
Не превозможет повеса.
То, от чего схорониться –
Звуки, подобные грому..
Или уж проще ... напиться,
Только чтоб жить по-другому?
|